Мы едем и едем, двое мужчин верхом на двух дромадерах, солнце пылает над нашими головами, и всё на нашем пути начинает блекнуть в мерцающих переливах плывущего света. Впереди красноватых и оранжевых дюн лежат дюны, за которыми снова тянутся дюны и дюны; одинокая тоска и жгучая тишина, и двое мужчин верхом на двух дромадерах движутся, мерно покачиваясь, от чего так хочется уснуть и позабыть про день, про солнце, про горячий ветер и про дальний путь. На гребнях дюн местами растёт пожелтевшая трава; сучковатые кусты хамда, словно гигантские змеи, извиваются по песку. Тебя одолевает сонливость, покачивает в седле, и ты почти не ощущаешь ничего, кроме хруста песка под ступнями верблюдов и трения внутренней части колена о суму на седле. Лицо окутано головным платком, защищающим от солнца и ветра; и такое чувство, будто ты несёшь своё одиночество, как нечто осязаемое, через горизонт, прямо через него… к колодцам Теймы… к тёмным колодцам Теймы, готовым напоить всякого испытывающего жажду…

— Прямо через Нефуд до Теймы, — слышу я голос и не могу понять, это сон или голос моего компаньона наяву.

— Простите, вы что-то сказали, Зайд?

— Я говорю, — ответил мой спутник, — что немногие рискнули бы пересечь Нефуд только для того, чтобы увидеть колодцы Теймы…

* * *

Мы с Зайдом возвращаемся по пути из Каср-Атаймина, расположенного на границе Неджда с Ираком, где я находился по поручению короля Ибн Сауда. Выполнив свою миссию и имея в своём распоряжении много свободного времени, я решил посетить труднодоступный древний оазис Тейма, лежащий почти в двухстах милях к юго-востоку, — ту самую ветхозаветную Тему, о которой говорил Исаия: «Живущие в земле Фемайской, несите воды навстречу жаждущим». Благодаря обильным запасам воды и огромным колодцам, равных которым нельзя сыскать во всей Аравии, в доисламские времена Тейма была важным центром караванной торговли и гнездом раннеарабской культуры. Мне давно хотелось побывать там; и вот, не обращая внимание на обходные караванные маршруты, мы направились из Каср-Атаймина в самое сердце Большого Нефуда, красноватой песчаной пустыни, столь величаво простирающейся между возвышенностями Центральной Аравии и Сирийской пустыней. Ни дороги, ни тропы в этой части огромного пустующего пространства. Ветер строго следит за тем, чтобы следы людей или животных не оставались на мягком сыпучем песке и чтобы ни один выделяющийся объект не мог долго служить ориентиром для путников. От легких прикосновений ветра дюны непрестанно меняют свои очертания, медленным незаметным движением плавно перетекая из одной формы в другую, холмы сливаются в долины, долины вырастают в новые холмы, покрытые высохшей безжизненной травой, которая почти не шелестит на ветру и даже верблюду кажется горькой, как зола.

Несмотря на то, что я много раз ездил по этой пустыне в разных направлениях, я не решился бы путешествовать по ней без посторонней помощи, поэтому я рад, что меня сопровождает Зайд. Он родом из этих мест, из племени Шаммар, которое населяет южные и восточные окраины Большого Нефуда, а несколько месяцев в году, когда с наступлением проливных зимних дождей пустынные дюны внезапно превращаются в пышные луга, пасет посреди них своих верблюдов. В жилах Зайда живёт дух пустыни, и сердце его бьётся вместе с ним.

Зайд, пожалуй, самый благообразный мужчина, каких мне доводилось встречать: стройный, среднего роста и большой физической силы человек с широким лбом и тонкими костями. В его узком лице пшеничного оттенка с ярко выраженными скулами и строгой, но в то же время чувственной формой губ просматривается серьёзность, которая так свойственна живущим в пустыне арабам — чувство собственного достоинства и самообладание в сочетании с внутренним обаянием. В нём удачно отобразилось сочетание чистейших традиций бедуинов и городской жизни Неджда, он сохранил в себе бедуинское доверие инстинктам, но без свойственного бедуинам эмоционального непостоянства, и приобрел практическую мудрость горожанина, не позволив себе стать жертвой ее мирской усложненности. Как и мне, ему нравятся приключения, но он тоже не гонится за ними. С самых юных лет его жизнь была полна волнующих эпизодов и происшествий: ещё мальчишкой он поступил на службу в нерегулярную верблюжью кавалерию, набранную турецким правительством для участия в военной кампании на Синайском полуострове в годы Первой мировой войны; защищал родные земли Шаммара от Ибн Сауда; занимался контрабандой оружия в Персидском Заливе; страстно любил многих женщин в разных уголках арабского мира (каждая их них, разумеется, состояла с ним в законном браке некоторое время, а потом столь же законно получала развод); торговал скакунами в Египте; служил наёмником в Ираке; а на протяжении почти пяти последних лет был моим компаньоном в Аравии.

И вот теперь, поздним летом 1932 года, как и не раз в прошлом, мы вдвоём едем верхом, наматывая наши одинокие мили между дюнами, останавливаясь у колодцев, расположенных на большом удалении друг от друга, и располагаясь на ночлег прямо под звёздами; не смолкает шуршание горячего песка под ногами шныряющих зверьков; иногда во время перехода слышится сиплый голос Зайда, монотонно напевающего что-то в ритм с верблюжьей поступью; потом ночной лагерь, приготовление кофе и риса, а иногда попадалась какая-нибудь дичь; скольжение прохладного ветерка по поверхности наших тел, расположившихся на ночь прямо на песке; лиловый рассвет, с силой пробивающийся из-за песчаных дюн, словно фейерверк; а временами, как, например, сегодня, чудесное возвращение к жизни растения, на которое случайно пролилась вода.

Мы остановились совершить полуденную молитву. Омывая руки, лицо и стопы водой из бурдюка, я обронил несколько капель прямо на пучок высохшей травы у моих ног, на жалкое крохотное растение, пожелтевшее, увядшее и лишившееся жизни под безжалостными лучами солнца. Но стоило каплям воды упасть на него, как его сморщенные стебельки содрогнулись, и прямо на моих глазах стали медленно, слегка покачиваясь, раскрываться. Ещё несколько капель, и крохотные стебельки зашевелились и начали извиваться, а потом медленно, нерешительно и слегка покачиваясь выпрямились… Затаив дыхание, я продолжал поливать пучок травы водой. Его движения становились быстрее, интенсивнее, будто некая скрытая сила пыталась вытолкнуть его из смертельной спячки. Какое же восхитительное зрелище: стебельки сжимались и сокращались, словно щупальца морской звезды, явно ошеломленные, в робком, но в то же время безудержном экстазе; настоящая маленькая оргия чувственной радости: жизнь снова победоносно проникла в то, что лишь мгновение назад казалось мёртвым; вошла в него открыто, страстно, торжествующе, с непостижимой разумом величественностью.

Жизнь во всём своём величии… Она особенно заметна в пустыне. Потому что сохранить её всегда так трудно и непросто, она всегда как дар, как сокровище, как неожиданный сюрприз. А пустыня не перестает удивлять неожиданностями, даже когда ты знаком с ней много лет. Иногда, когда кажется, что она предстала перед тобой со всей свойственной ей суровостью и пустотой, она вдруг начинает пробуждаться ото сна, делает вдох, и там, где только вчера не было ничего, кроме песка и расколотых камней, неожиданно появляется нежная бледно-зелёная трава. Ещё один вдох, и в небе появляется стая небольших птиц — откуда они? и куда летят? Стройные, с длинными крыльями, изумрудно-зелёной окраски. Или же стая саранчи с жужжанием стремительно поднимается над землей, мрачная, зловещая, без конца и края, словно орда голодных воинов…

Жизнь во всём своём величии… величии изреженности, не перестающее удивлять: здесь заложено всё безымянное благоухание Аравии, песчаных пустынь, наподобие этой, и многих других меняющихся ландшафтов.

Иногда земля представляет собой застывшую лаву, чёрную и иззубренную; иногда — бескрайние дюны; иногда — вади, простирающуюся меж скалистых холмов, покрытых терновником, из которого порой мог выскочить наискосок испуганный заяц; иногда — рыхлый песок со следами газелей и парой закоптившихся камней, на которых давно позабытые путники готовили себе еду в давно позабытые времена; иногда — поселение под тенью пальм и бесконечное музыкальное сопровождение вращающихся деревянных колёс над колодцами; иногда — колодец посреди пустынной долины, вокруг которого суетятся пастухи бедуинов, пытающиеся напоить своих овец и верблюдов — под хоровой распев они набирают воду, поднимая её в огромных кожаных вёдрах и торопливо разливая её по корытам из кожи на радость возбуждённым животным. И снова тоска в пустынной равнине, одолеваемая беспощадным солнцем; заплатки жёсткой, пожелтевшей травы и ползущих по земле кудрявых кустов с вьющимися змееподобными ветвями, предлагающих дромадерам долгожданное угощение; одинокая акация с широко распростёртыми в голубовато-стальное небо ветвями; из-под земляных бугорков и камней, резко бросая пронизывающие взгляды, как стрелы, вправо и влево, будто привидение, появляется и исчезает златокожая ящерица, которая, как говорят, никогда не пьёт воды. Во впадине разбиты чёрные шатры из козьей шерсти; погонщики верхом на молодых неоседланных верблюдах пополудни гонят стадо к дому, и пустынная тишь проглатывает их голосовой клич без всякого эха.

Иногда далеко на горизонте просматриваются мелькающие силуэты: не облака ли? Они плывут низко, часто меняя свой цвет и расположение; местами они напоминают серо-бурые горы, правда, подвешенные в воздухе, чуть выше линии горизонта, а местами, на обозрение всему миру, тенистые сосновые боры, только тоже плавающие в воздухе. А когда они опускаются ниже и превращаются в озёра и бегущие реки, в манящих водах которых столь трепетно отражаются горы и деревья, ты вдруг понимаешь, что это такое на самом деле: обольщение джиннов, мираж, который так часто уводил путников в направлении ложных надежд и, следовательно, на погибель; от этих мыслей рука непроизвольно тянется к бурдюку на седле…

А бывают ночи, полные другими опасностями, когда племена приходят в воинственное возбуждение и путник не может развести костер, чтобы не оказаться увиденным издалека, и сидит всю ночь напролёт не смыкая глаз, прижав к себе винтовку. Или же мирные дни, когда после продолжительного и одинокого блуждания встречаешь какой-нибудь караван и весь вечер слушаешь рассказы суровых обожжённых солнцем мужчин, расположившихся вокруг костра: они говорят о простых важных вещах, о жизни и смерти, о голоде и сытости, о гордости, любви и ненависти, плотских страстях и потворстве им, о войнах, о пальмовых рощах в далёких родных селениях — и ты никогда не услышишь пустой болтовни, потому что в пустыне не принято болтать попусту…

И зов жизни слышится в дни жажды, когда язык прилипает к нёбу, как щепка высохшей древесины, и горизонт не предвещает скорого избавления и вместо этого насылает знойный ветер самум с вихрем песка. Бывают и другие дни, когда ты гостишь в шатрах бедуинов и тебе подают полные чаши с молоком, молоком упитанной верблюдицы, в начале весны, когда после обильных осадков равнины и дюны зеленеют, словно сады, и вымя животных наполняется и тяжелеет; а из угла шатра доносится смех женщин, занятых приготовлением баранины на открытом огне в твою честь.

Солнце, словно кусок раскалённого металла, исчезает за холмами; звёздное небо по ночам здесь выше, чем в любом другом уголке; прямо под звёздами ты погружаешься в глубокий сон без сновидений; бледно-серый прохладный рассвет по утрам. Зимой ночи холодные, ледяной пронизывающий ветер ворошит костёр, вокруг которого ты сидишь прижавшись со своими спутниками в поисках тепла; а летом дни знойные, бывает едешь нескончаемыми часами верхом на покачивающемся дромадере, обмотав лицо головным платком, спасающим от обжигающего ветра; дремота притупляет твои чувства, а в это время высоко над головой, в полуденной жаре, уже кружит стервятник…