Какое представление об арабах имел среднестатистический европеец в то время? Практически никакого. Он приезжал на Ближний Восток с какими-то романтическими и ошибочными представлениями, и если он имел благие намерения и был интеллектуально честен, то ему приходилось признать, что он абсолютно ничего не знал об арабах. До своего приезда в Палестину я и сам никогда не считал её землёй арабов. У меня было, конечно, слабое представление того, что «какие-то» арабы проживают там, но я полагал, что это всего лишь кочевники в шатрах посреди пустыни или обитатели какого-нибудь идиллического оазиса. Поскольку многое из того, что я ранее читал о Палестине, было написано сионистами, которых, естественно, интересовали только свои проблемы, я даже не подозревал, что в городах тоже было много арабов, что на самом деле в 1922 году в Палестине на пять арабов приходился лишь один еврей, а значит, это была в гораздо большей степени арабская страна, нежели страна евреев.
Когда я высказался об этом в беседе с профессором Усышкиным, председателем Сионистского исполнительного комитета, с которым я тогда познакомился, у меня сложилось впечатление, что сионисты не склонны принимать всерьёз присутствие арабского большинства; да и вообще они не придавали особой важности арабскому сопротивлению сионизму. В ответе господина Усышкина прозвучало лишь презрение к арабам:
— Реального арабского движения, действующего против нас, здесь нет, то есть нет такого движения, которое опиралось бы на народ. Всё, что ты считаешь оппозицией, в действительности не более чем выкрики горстки недовольных подстрекателей. Всё это развалится само собой через несколько месяцев или максимум через несколько лет.
Такой аргумент меня совсем не удовлетворил. С самого начала у меня возникло ощущение, что вся эта идея с еврейским поселением в Палестину была искусственной и, что ещё хуже, она угрожала перенести все трудности и неразрешимые проблемы европейского жизненного уклада в страну, которая могла оставаться намного счастливее без них. Евреи возвращались сюда совсем не так, как обычно возвращаются на родную землю; они, скорее, хотели превратить её в свою родину по европейскому образцу и с европейскими идеалами. Одним словом, они были чужеземцами у ворот. Поэтому я не видел ничего неоправданного в решительном сопротивлении арабов идее создания еврейского государства посреди их земель; даже наоборот, я сразу понял, что именно арабы стали жертвой этого обмана и вели справедливую борьбу против него.
В декларации Бальфура 1917 года, обещавшей евреям создание «национального дома» в Палестине, я увидел жестокий политический маневр, спланированный для реализации старого принципа «разделяй и властвуй», характерного для всех колониальных держав. В отношении Палестины этот принцип был применен в более вопиющей форме, поскольку в 1916 году британцы обещали тогдашнему правителю Мекки шерифу Хусейну — в качестве вознаграждения за его помощь против турок — создать независимое арабское государство, которое должно было включить все страны от Средиземного моря до Персидского залива. Спустя год они не только нарушили своё обещание, заключив тайное соглашение Сайкса-Пико с Францией (которое устанавливало господство Франции над Сирией и Ливаном), но и косвенно исключили Палестину из обязательств, которые они взяли на себя перед арабами.
Несмотря на свое еврейское происхождение, я с самого начала решительно не одобрил сионизм. Помимо своей личной симпатии к арабам, я считал аморальным то, что при поддержке иностранной державы иммигрантам позволялось прибывать из-за рубежа с открытым намерением стать преобладающим большинством в стране и таким образом вытеснить тех, кому эта земля принадлежала с незапамятных времен. Следовательно, всякий раз, когда поднимался еврейско-арабский вопрос, а происходило это, конечно же, весьма часто, я принимал сторону арабов.
Моя позиция никак не укладывалась в голове практически ни у одного еврея, с которым мне довелось общаться на протяжении тех месяцев. Они не могли понять, что такого приметного я нашёл в арабах, которые, по их мнению, были лишь массой отсталых людей и на которых они смотрели с чувством, мало отличным от чувств европейских поселенцев в Центральной Африке. Их абсолютно не интересовало, что думали арабы, ни один из них не приложил усилий для того, чтобы выучить арабский язык, и они все как один без малейшей доли сомнения приняли максиму «Палестина — это законное наследие евреев».
Я хорошо помню свою короткую беседу на этот счёт с доктором Хаимом Вейцманом, неоспоримым лидером сионистского движения. Он находился в одной из своих периодических поездок в Палестину (постоянно, как я полагаю, он проживал в Лондоне), и я познакомился с ним в гостях у одного знакомого еврея. Нельзя было не восхищаться нескончаемой энергией этого человека, энергией, заявлявшей о себе даже в его движениях, в его широкой, подпрыгивающей походке, когда он расхаживал по комнате, и силой его интеллекта, заметному по его широкому лбу и проницательному взгляду.
Он говорил о финансовых трудностях, мешающих воплощению мечты о «национальном доме еврейского народа», и о недостаточном отклике на его мечту из-за рубежа; и у меня складывалось беспокойное впечатление, что даже он, как и большинство сионистов, был готов возложить моральную ответственность за происходящее в Палестине на «внешний мир». Именно это побудило меня нарушить то почтительное безмолвие, с которым все присутствовавшие слушали его, и спросить:
— А как же арабы?
Должно быть, я допустил faux pas, нарушив гармонию беседы своей раздражительной нотой, поскольку доктор Вейцман медленно повернулся ко мне, осторожно поставил чашку, которую он держал в руке, и повторил мой вопрос:
— Как же арабы?..
— Ну, как вы вообще собираетесь превратить Палестину в свой дом родной вопреки яростному сопротивлению арабов, которые, помимо всего прочего, составляют большинство в этой стране?
Лидер сионистов пожал плечами и холодно ответил:
— Мы ожидаем, что через несколько лет они уже не будут в большинстве.
— Допустим. Вы уже давно занимаетесь этой проблемой и наверняка лучше меня владеете ситуацией. Но если оставить в стороне политические трудности, которые арабская оппозиция может или не может создать для вас, неужели вас никогда не волновала моральная сторона этого вопроса? Вам не кажется, что с вашей стороны неправильно вытеснять людей, которые всегда жили в этой стране?
— Но это наша страна, — ответил доктор Вейцман, подняв брови. — Мы лишь возвращаем себе то, чего нас незаслуженно лишили.
— Но вас же не было в Палестине почти две тысячи лет! До того вы правили этой страной на протяжении чуть меньше пятисот лет, да и то не на всей её территории. А не допускаете ли вы, что арабы могли бы на равных основаниях потребовать себе Испанию? Они ведь, как ни крути, господствовали в Испании почти семьсот лет и полностью потеряли её лишь пятьсот лет назад?
Доктор Вейцман был заметно раздражен:
— Глупости! Арабы всего лишь захватили Испанию; она никогда не была их родиной, и поэтому в итоге испанцы изгнали их оттуда и правильно сделали.
— Простите, — возразил я, — мне кажется, что и в данном случае имеет место историческое упущение. Что ни говори, но евреи тоже пришли в Палестину как завоеватели. Задолго до них тут жили семитские и несемитские племена: амореи, идумеи, филистимляне, моавитяне, хетты. Эти племена оставались здесь даже во времена Израильского и Иудейского царств. Даже после того, как римляне изгнали наших предков, они продолжали жить здесь. Они и сейчас здесь живут. Арабы, поселившиеся в Сирии и Палестине после своих завоеваний в седьмом веке, всегда составляли лишь небольшую часть населения; все остальные, кого мы сегодня называем палестинскими или сирийскими «арабами», в действительности являются всего лишь арабизированными коренными жителями этой страны. Некоторые из них за минувшие столетия приняли ислам, другие остались христианами; мусульмане, естественно, вступали в смешанные браки со своими единоверцами из Аравии. Разве можно отвергать тот факт, что огромная часть жителей Палестины, говорящих на арабском языке, независимо от того, мусульмане они или же христиане, являются прямыми потомками тех самых коренных жителей, коренных в том смысле, что они жили в этой стране еще до пришествия евреев?
Доктор Вейцман вежливо улыбнулся в ответ на мой всплеск и перевёл разговор на другие темы.
И всё же я не был доволен развязкой моего вмешательства. Конечно же, я никоим образом не ожидал, что кто-либо из присутствующих, не говоря уже о самом докторе Вейцмане, согласится с моим убеждением в том, что сионистская идея была весьма уязвимой с моральной точки зрения; но я всё же надеялся на то, что моё выступление в защиту арабов заставит лидеров сионистов почувствовать себя в какой-то мере неловко и что это чувство станет причиной дополнительного самоанализа и, возможно, большей готовности признать моральное право арабов на сопротивление. Ничего такого не последовало. Напротив, я оказался перед пустой стеной уставившихся на меня глаз, неодобрительно осуждавших моё безрассудство, из-за которого я усомнился в бесспорном праве евреев на землю своих прародителей…
Как это вообще было возможно, недоумевал я, чтобы евреи, наделённые столь высоким творческим интеллектом, рассматривали сионистско-арабский конфликт исключительно со своей позиции? Неужели они не понимают, что в долгосрочной перспективе решение проблемы евреев в Палестине может быть найдено только путем мирного сотрудничества с арабами? Неужели они так безнадёжно слепы, что не видят горьких последствий своей политики, если даже они добьются временного успеха: противостояния, озлобленности и ненависти, на которую будет обречён их еврейский остров посреди враждебного арабского моря?
Странно и то, размышлял я, что народ, перенесший столько страданий в ходе своего долгого и печального скитания, теперь сам столь упорно добивался своей цели, готовый совершить столь ужасающую несправедливость по отношению к другому народу — народу, который был совершенно невиновен во всех предыдущих мучениях евреев. Я понимал, что истории были известны такие примеры, и тем не менее было очень больно наблюдать за тем, как такое разворачивалось у меня на глазах.
* * *
На тот момент моя поглощённость вопросом политической жизни в Палестине была вызвана не просто симпатией к арабам и обеспокоенностью сионистским экспериментом, но и возрождением моего интереса к журналистике, поскольку я стал специальным корреспондентом «Франкфуртер Цайтунг», одной из самых известных европейских газет. Я вышел на них почти случайно.
Однажды вечером, перебирая старые газеты, накопившиеся в одном из моих чемоданов, я наткнулся на журналистское удостоверение представителя «Юнайтед Телеграф», выданное мне год назад в Берлине. Я уже готов был порвать его, как вдруг Дориан схватил меня за руку и шутливо произнес:
— Погоди! Если ты покажешь это удостоверение Верховному комиссару, то через несколько дней получишь приглашение на обед в Доме правительства. Журналисты очень востребованные создания в этой стране.
Ненужное удостоверение я всё же порвал и выбросил, но шутка Дориана оставила свой отпечаток в моей памяти. Конечно, я не горел желанием попасть на обед в Дом правительства, но почему бы не воспользоваться редкой возможностью во время своего пребывания на Ближнем Востоке, куда могли добраться лишь немногие журналисты из Центральной Европы? Почему бы не вернуться к своей журналистской деятельности — только не с «Юнайтед Телеграф», а с одной из наиболее известных ежедневных газет? Со свойственным мне внезапным принятием главных решений в жизни я решил пробиться в настоящую журналистику.
Несмотря на то, что я целый год проработал в «Юнайтед Телеграф», у меня не было прямой связи ни с одной известной газетой, и поскольку я ещё ни разу не печатался под своим именем, в ежедневных газетах меня совсем не знали. Но и это не обескуражило меня. Я написал статью о некоторых моих наблюдениях в Палестине и разослал копии в десяток немецких газет с предложением подготовить серию статьей о Ближнем Востоке.
Шли последние месяцы 1922 года, времена самой катастрофической инфляции в Германии. Немецкая пресса с трудом сводила концы с концами и лишь несколько газет могли позволить себе оплачивать работу иностранных корреспондентов в твёрдой валюте. Поэтому не было ничего удивительного в том, что все десять газет одна за другой ответили мне отказом в более или менее вежливой форме, и только в одной газете приняли моё предложение, и, видимо, под впечатлением от прочитанной статьи назначили меня своим специальным выездным корреспондентом на Ближнем Востоке, в дополнение ко всему приложив контракт на написание отдельной книги по моему возвращению. Этой единственной газетой была «Франкфуртер Цайтунг». Я был поражён тем, что мне не просто удалось успешно установить связь с газетой — и какой газетой! — но и с первой попытки удалось получить статус, которому позавидовали бы многие опытные журналисты.
Впрочем, тут была и своя загвоздка. В связи с инфляцией газета «Франкфуртер Цайтунг» не могла платить мне в твёрдой валюте. Вознаграждение, которое они, оправдываясь, предложили мне, было в немецких марках, и я понимал, так же, как и они, что их мне едва ли хватит на приобретение почтовых марок для отправки конвертов с моими статьями. Но моё назначение специальным корреспондентом «Франкфуртер Цайтунг» уже было признанием, которое вполне перевешивало временное неудобство в виде отсутствия оплаты. Я начал писать статьи о Палестине, надеясь, что в скором времени мне повезет и у меня появится возможность объездить весь Ближний Восток.
* * *
К этому времени у меня уже было много друзей в Палестине, как среди евреев, так и среди арабов. Сионисты, по правде говоря, смотрели на меня с некоторым недоверием и замешательством, вызванным моей симпатией к арабам, а она весьма открыто проявлялась в статьях, которые я посылал в редакцию «Франкфуртер Цайтунг». Очевидно, они никак не могли окончательно решить для себя, был ли я «подкуплен» арабами (среди сионистов в Палестине было привычным искать объяснения практически всему происходящему в деньгах) или же я просто был капризным интеллектуалом, неравнодушным к экзотике. Однако не все евреи, проживавшие тогда в Палестине, были сионистами. Некоторые приехали в Палестину совсем не по причине своих политических амбиций, а из-за религиозной тоски по Святой земле и связанных с ней библейских историй.
К числу таких людей относился мой друг голландец Якоб де Хаан, невысокий, полный мужчина лет сорока со светлой бородой, который в своё время преподавал право в одном из ведущих университетов Голландии, а теперь был специальным корреспондентом амстердамской газеты «Ханделсблад» и лондонской «Дэйли Экспресс». Человек глубоких религиозных убеждений, не менее «ортодоксальный», чем любой еврей из Восточной Европы, он был противником идей сионизма, поскольку верил, что для возвращения его народа на Землю обетованную нужно дождаться прихода Мессии.
— Мы, евреи, — не раз откровенничал он со мной, — были изгнаны из Святой земли и разбросаны по свету, потому что мы не выполнили задачу, поставленную перед нами Богом. Он избрал нас, чтобы мы проповедовали Слово Божье, но в своей упрямой гордыне мы заставили себя поверить, что Он сделал нас «избранной нацией» для нас самих, и таким образом мы предали Его. А теперь нам ничего не остается, кроме как покаяться и очистить наши сердца; и, когда мы снова будем достойны услышать Его Послание, Он пошлёт Мессию, чтобы тот привёл Его слуг обратно в Землю обетованную.
— А разве не мессианская идея, — спросил я, — заложена в основу сионистского движения? Вам известно, что я не разделяю их линию, но не считаете ли Вы, что каждый народ испытывает вполне естественное желание иметь свой национальный дом?
Доктор де Хаан посмотрел на меня вопрошающе:
— А вы полагаете, что история — это просто череда случайных событий? Я так не считаю. Господь совсем не без смысла лишил нас родной земли и рассеял по миру. Но сионисты не хотят признаться в этом самим себе. Они страдают той самой духовной слепотой, ставшей причиной нашего падения. Две тысячи лет еврейского изгнания и несчастья их так ничему и не научили. Вместо того чтобы попытаться понять скрытые причины нашего несчастья, они решили их обойти путём создания «национального дома» на принципах силовой политики Запада; и в процессе построения национального дома они совершают преступление, изгоняя другой народ из его дома.
Разумеется, политические взгляды Якоба де Хаана превратили его в самую непопулярной личность среди сионистов (вскоре после того, как я уехал из Палестины, я был шокирован, узнав, что однажды ночью он был застрелен террористами). В период нашего знакомства круг его общения был ограничен лишь несколькими евреями-единомышленниками, а также несколькими европейцами и арабами. К арабам он испытывал особую теплоту, и они в свою очередь высоко ценили его и частенько приглашали его в гости. На самом деле в то время у них ещё не было поголовной предвзятости по отношению к евреям как таковой. Она появилась только после декларации Бальфура, — и это после многих веков добрососедских отношений и осознания расовой близости — когда арабы стали видеть в евреях своих политических врагов. Но даже на фоне перемен, произошедших в начале двадцатых годов, они ещё чётко различали между сионистами и евреями, питавшими к ним дружеские чувства, такими как доктор де Хаан.
* * *
Судьбоносные месяцы моего первого пребывания среди арабов запустили в моём сознании целый эшелон мыслей и воспоминаний; казалось, что какие-то неотчётливые надежды личного характера пытались достучаться до моего сознания.
Я находился лицом к лицу с совершенно незнакомым мне восприятием жизни. Складывалось впечатление, что в крови этих людей было тёплое, человечное дыхание, которое передавалось их мыслям и жестам, без каких-либо болезненных расслоений души, тех самых призраков страха, алчности и подавленности, которые сделали жизнь в Европе такой отвратительной и малообещающей. В арабах я чаще стал замечать для себя то, что неосознанно искал всё это время: эмоциональную лёгкость в подходах к решению всех жизненных вопросов — высшую степень разумности чувств, если так можно выразиться.
Со временем для меня стало очень важным попытаться заглянуть в душу мусульман — не потому, что их религия притягивала меня (тогда ещё я совсем мало знал о ней), а потому что я разглядел в них ту органичную связность и непротиворечивость сознания и чувств, которые были утрачены европейцами. Вполне вероятно, что, познакомившись с жизнью арабов поближе, можно было установить скрытую связь между нашими страданиями на Западе, разрушительной нехваткой внутренней целостности, и первопричиной этих страданий? Выявить для себя, что же заставило западного человека бежать от этой священной свободы жизни, которую удалось сохранить арабам, даже несмотря на упадок их социальной и политической жизни, и которой, должно быть, обладали и мы в более ранние времена? Иначе как нам удавалось создать великие произведения искусства прошлого, готические храмы Средневековья, пышное веселье Ренессанса, чиароскуро Рембрандта, фуги Баха и безмятежные мечтания Моцарта, павлинье высокомерие в творчестве наших крестьян и ревущее, стремительное восхождение Бетховена к туманным, едва уловимым высотам, на которых человек мог бы сказать: «Я и моя судьба — едины».
Не осознавая истинной природы нашей духовной энергии, мы не в состоянии должным образом использовать её; среди нас больше никогда не появится Бетховен или Рембрандт. Вместо этого мы теперь лишь безнадежно нащупываем «новые формы самовыражения» в искусстве, социологии и политике и наблюдаем за этой отчаянной борьбой противоречивых лозунгов и скрупулёзно выведенных принципов; и всё это машиностроение, все эти небоскребы не могут восстановить разбитую целостность наших душ… Но всё же, неужели духовное величие европейского прошлого утрачено навсегда? Неужели нельзя вернуть его хотя бы отчасти, постаравшись понять, что же пошло не так?
И то, что на первый взгляд было не более чем симпатией к политическим целям арабов, внешним атрибутам арабской жизни и их эмоционального спокойствия, которое я ощутил в этих людях, незаметно превратилось в нечто похожее на личные искания. Всё больше и больше я стал ощущать всепоглощающее желание понять, в чем скрывались причины этого эмоционального спокойствия и что делало жизнь арабов такой непохожей на европейскую жизнь. Это желание, казалось, имело загадочную связь с моими собственными внутренними проблемами. Я принялся выискивать лазейки, чтобы проникнуть в самую суть нравов арабов и понять идеи, сформировавшие их и отличавшие их от европейцев в духовном плане. Я стал интенсивно читать литературу об их истории, культуре и религии. В своём неудержимом желании раскрыть для себя, что же двигало их сердцами, наполняло их сознание и указывало им путь, я словно почувствовал необходимость обнаружить ту скрытую силу, которая приводила в движение меня самого, наполняла меня и обещала мне указать путь.